Смена была как смена.

Напряжно, как все эти проклятые два месяца, хоть кофе глотнуть успела, а это уже, считай, санаторий. Последняя операция затянулась, но совсем юный парнишка, утром привезённый из Газы, держался молодцом. Всё получилось. «Будем надеяться». Так Йони, их ведущий хирург, сказал заледеневшей в страшном ожидании матери парня. Она просидела без движения все четыре часа, пока шла операция. Бэлла видела её, когда заходила в операционную: серая спортивная курточка была натянута впопыхах, капюшон лежал мятым комом на спине. Сейчас она держала хирурга Йони за руки, что-то говорила, захлёбываясь, тот мягко улыбался, кивал. 

Бэлла прикинула, что, возможно, есть время на ещё одну чашку кофе. Плановые операции уже закончены. Форс-мажоров не предвиделось. Она услышала истерический звон телефона в своём кабинете уже у двери. 

— Бэлка, извини, я знаю, ты только что закончила. Размылась уже? Одевайся. Там ещё один поступил. Срочный. 

— Газа? Или мирный?

Как будто это имело какое-то значение для неё, анестезиолога на дежурстве. Но захотелось, чтоб это был гражданский, обычный пациент. Аппендицит какой-нибудь, пусть даже на грани перитонита. Или черепно-мозговая, из ДТП. Чтобы не очередной солдатик с шеей, чёрной от двухнедельной вахты, когда вода – только для питья, а душ – инопланетное приспособление.

Борис, однокурсник по питерскому меду и просто давний друг, как-то странно покашлял в трубку:

— Бэлка, ты приготовься. Он из Газы. Но не наш. Хамасник. 

Она закашлялась: 

— Борь! Какого хера?? 

Он разозлился. Вопрос был дебильный. 

— Я тебе должен сейчас задвигать про клятву Гиппо, мать его, крата? Или обойдёмся? Шевелитесь, доктор Розовская, пациент уже на столе, ждёт вас с нетерпением! Стой, тут ещё одно. Твоя бригада – будет на другом пациенте, везут ножевое. Будешь с Самером. 

— Так с ними же Михаэль… — сказала и осеклась. У весёлого лысого анестезиолога Михаэля на кровавом фестивале погибла девятнадцатилетняя дочь Яэль. Тело нашли только три недели назад – изувеченное так, что с солдатом, обнаружившим его, случился нервный срыв. Михаэль вернулся на работу сразу после шивы́, брал бесконечные дополнительные дежурства. Он даже улыбался, но улыбнуться ему в ответ было страшно. 

— Вот именно, — ответил на её молчание Борис. И усмехнулся невесело:

— Там у тебя с интернационалом не очень будет. Хамад, Айша и сёстры – тоже. Случайно получилось.

Пока бежала к лифту, старалась думать о предстоящей работе. Если такая срочность, значит, массивная кровопотеря, повреждены жизненно важные органы, значит… Значит, Хамад, Айша, а из сестёр, наверное, Ханан или Зейна.

Хамад, невысокий, худой, подвижный, второй хирург, работал в отделении уже лет восемь. Общительный и дружелюбный, он был хорошим врачом и совершенно сумасшедшим отцом. Раз в год-полтора он появлялся в ординаторской, сияя особенно широко, выкладывал на стол огромные коробки сладостей, не забывал принести и кошерный тортик – для соблюдающих еврейских коллег. Гордо рассказывал, каким богатырём или красавицей осчастливила его на этот раз жена. Без конца хвастался успехами подросших отпрысков. Он неплохо говорил по-русски – учился в Москве – и любил общаться с Бэллой, щеголяя сленгом и пословицами. 

После 7 октября он выглядел без изменений: улыбался, приветствовал, с жаром обсуждал ход операций на планёрках, но Бэллу не оставляло ощущение излишней старательности, тщательности в исполнении выбранной роли. Впрочем, все арабские работники больницы – от врачей до уборщиков – несли теперь на лицах эту тонкую вуаль, словно пытаясь прикрыть ею то, что может мелькнуть в лице. 

— Их можно понять — горько сказал Борис, когда она поделилась своими ощущениями. – Они боятся. 

И сорвавшись, добавил яростным шёпотом:

— Ну, хоть пару слов сочувствия они могли бы из себя выдавить? Тебе кто-то из них хоть что-нибудь сказал? Вот и мне – ни слова, никто. И на церемонии тогда человек пять у дверей стояли сзади, чтобы в кадр не попасть.

В операционной уже всё и все были готовы. Бэлла торопливо натянула маску, слушая анамнез. Кровопотеря, повреждения. Как он жив-то до сих пор? И даже в сознании, кажется.

Перевела глаза на известково белое лицо лежащего на столе человека. Молодой. Борода торчит вверх, глаза перепуганные. Не страшный совсем. Встала в изголовье, занялась аппаратурой:

— Можно начинать?

Раненый с ужасом перевёл на неё очень чёрные глаза, следил. 

— Объясните ему порядок действий, — сухо сказала Бэлла в пространство. И сразу две медсестры жарко заговорили на арабском. Резкие гортанные звуки, а интонации ласковые. Не зря муж твердит, что арабский нужно учить. Стой теперь, как чурбан, и гадай, что они ему там в уши вкладывают. Впервые за двадцать лет она почувствовала себя неуютно в родной операционной. 

— Хамад, — сказала она по-русски тихо и твёрдо. – Я хочу, чтобы ты переводил мне всё, что они говорят.  

Глаза над маской на секунду метнулись в сторону, потом вернулись к ней:

— Хорошо, Бэлла, конечно.

– Так что они ему говорят?

— Утешают, успокаивают. Он один сын, ему всего 19, он боится, что умрёт, или инвалидом станет, жениться нельзя будет.

— Спасибо. И дальше тоже – переводи. 

Он согласно кивнул. Сёстры хлопотали над пациентом – всё как обычно, но в их интонациях Бэлле слышалось больше сочувствия, чем предполагала ситуация. Слишком они старались, и склонялись над бледным перепуганным лицом уж очень низко. 19 лет. Столько же было растерзанной девочке Михаэля. Стоп. От этом нельзя сейчас.  

Шесть часов шла операция. Вытащили. Вопреки и несмотря. Живучим  оказался бородатый юнец. 

— Пациент стабилен. Переводим в интенсивную терапию, всем спасибо, – доктор Самер, плотный немолодой мужик, его голос звучал устало и удовлетворённо. Пошли размываться. Молча. Так же молча вышли в коридор. На жёстких стульях в углу ожидания было непривычно пусто. А, нет — в конце коридора сидели на корточках, привалившись к стене, двое военных. Тяжёлые лица, потрёпанная, несвежая форма. Они и подошли к Самеру. Тот сухо отрапортовал:

— Операция прошла успешно. Пациент стабилен. 

— Выжил, значит? – уточнил младший из военных и переглянулся со вторым.

— Это хорошо, — протянул тот с особой, им двоим понятной интонацией. И Бэлле стало зябко от этой интонации. 

Интенсивная терапия находилась на этом же этаже. Что-то необычное там происходило у дверей. Каталка с прооперированным хамасовцем стояла у дверей криво, а на пороге застыла, широко расставив руки, женщина в серой мятой курточке. Она говорила осипшим голосом, медленно выталкивая слова из сухих запёкшихся губ. Бэлла машинально отметила – давно не пила, обезвожена, что ж ей стакан чая никто не сделал.

— ОН не будет здесь лежать. Он убийца. Здесь мой сын лежит. ОН рядом не будет.  Можете охрану вызывать. Или полицию сразу.

Растерянные сёстры пытались что-то сказать, с конца коридора быстрым шагом приближались давешние военные. Бэлла выдернула из кармана брюк телефон, набрала Бориса:

— Спустись к интенсивке. Там форс — мажор. Срочно. 

Он был на месте через полминуты, запыхавшийся, с жёстким застывшим лицом. И ситуацию оценил мгновенно. И разрулил её за несколько минут, почти не повышая голоса. Хамасовец, ещё не очнувшийся от генеральной репетиции встречи с гуриями, был перевезён в отдельную палату. Подсобные рабочие потащили туда необходимую аппаратуру. 

— Чаю принеси. Сладкого, — скомандовал Борис сестре, испуганно замершей у стены, и положил руку на вздыбленные плечи женщины в серой курточке. Она всё ещё стояла, расставив руки, заслоняя собой проход в интенсивку.

-  Ты права. Извини нас. ОН будет в другом месте.

— В аду ОН должен быть! И ОН, и все они! А вы их тут лечите, ухаживаете, как за людьми! Они не люди!!! Вы не понимаете, что ли?                                                       И что-то ещё сипела пересохшими связками, отталкивая руку медсестры с кружкой чая...

***

— Я тут письмо написал главному. Копию в министерство. Зайди ко мне, прочитай, подпиши. Если согласна, конечно…

У Бэллы сегодня была дневная смена, а Борис, похоже, ещё с ночной домой не уезжал. Глаза красные, щетина лезет. 

— Сейчас? Срочно? О чём пишем-то?

Письмо, открытое на экране компьютера, было коротким. Зав. отделением профессор Борис Гершковиц считает недопустимой практику госпитализации и последующего лечения во вверенном ему отделении пленных террористов ХАМАСа. Требует принять незамедлительные меры для недопущения подобного. Объяснения и обоснования представляются излишними. 

— То есть, не идиоты, сами должны понимать? 

Борис молча смотрел в окно, где яркое солнце смеялось над указаниям о переходе на зимний сезон.

Бэлла потянулась к клавиатуре. Под письмом стояло уже десятка два подписей. Все имена были еврейские. 

— А иноязычным коллегам ты намеренно не предлагаешь подписать, Борь? А вот, вижу, Хамад подписал! 

— Я всем разослал. Всему отделению. Все иноверцы проигнорировали. 

— Ну вот Хамад же...

— Он подписал. Но час назад зашёл ко мне и попросил снять его подпись. Очень извинялся, про Гиппо, мать его, крата пытался толковать. Ещё и руку пожать норовил...

Декабрь 2023

(с)